Все чины и уставы церковные у вас отринуты… Мы знаем, что папа и все римляне еретики, отпали от православной церкви… Но все–таки у них лучше, чем у вас: мы это говорим не к похвале им, а желая вашу злейшую веру еретическую явну учинити. Хотя их учение еретическое, но только у них есть поставление кардиналов, арцыбискупов от папы…»
Стало быть, католики признают авторитет власти, а лютеране нет. Ах, злодеи! Наступление католической реакции на Западе совпало с новой волной ненависти к инакомыслию в России.
В унисон с русскими сторонниками «авторитарного мышления» выступили в деле Вольдемара восточные православные во главе с Константинопольским патриархом. Один лишь просвещенный Киевский митрополит Петр Могила хлопотал, чтобы принца не старались крестить вторично. Чем вызвал неизбежные подозрения в склонности к «схизме» — расколу: почему–то не «лютерскому», а «латинскому». Но раскол грозил как раз Русской православной церкви, упивавшейся своим превосходством в благочестии — без училищ, без Библии и без «разсуждения» [206].
Аргументы отечественного пошиба почему–то не оказывали целительного влияния на датского принца. «И эта безуспешность, — по выражению митрополита Макария, — чрезвычайно огорчала царя и гибельно повлияла на его здоровье: 4 июля 1645 г. происходило последнее прение состязавшихся о вере, а 16–го июля Михаил Федорович скончался» [207].
Восшествие на престол молодого и ревностно благочестивого царя Алексея Михайловича означало мгновенную перемену в церковной политике. Безразличие Михаила сменилось при Алексее истовой энергией и крайней впечатлительностью к воздействию духовных наставников.
Патриарх Иосиф, при всем трепете царя перед его саном, не попал в их число. Духовник государя Стефан Вонифатьев с сонмом «ревнителей благочестия» успешно пестовали царский мистицизм, хотя и не могли полностью оторвать юного Алексея от его светских наставников и советников.
Иосифу оставалось выполнять царские распоряжения. Алексей Михайлович лично величал патриарха великим отцом, пастырем, великим святителем и государем, кланялся ему в землю и целовал ноги. Но, как государь всея Руси, отдавал по церковному ведомству указы, обязательные для исполнения.
Крестовый поход «ревнителей» начался с приказа патриарху разослать по стране окружную грамоту духовному чину и мирянам о соблюдении благочиния Великого поста (1646 г.). В ней Иосиф традиционно, разве что необычно нервно, требовал порядка в храмах, начиная от пресечения «крику и писку», от коего православным не слышно бывает пения и чтения, до запрещения кровавых драк и грязной брани.
Согласно Уложению освященного собора, принятому по государеву указу в 1647 г., народу категорически запрещалось работать, торговать и даже ходить в бани по воскресеньям и великим праздникам, точнее, с вечера предшествующего дня, как начнут благовестить к вечерне, до вечерни праздничной. Продавать запрещалось даже съестное для людей — корм скоту продавался по вся дни невозбранно.
Освященный собор льстил себя надеждой, что лишенные работы, хождения по базарам и даже общественной бани христиане дружно двинутся в храмы на молитву. Об этом так и сообщалось в грамоте, разосланной по всем церквам России [208].
Разогревавшие религиозное рвение впечатлительного государя протопопы — Стефан Вонифатьев, Иоанн Неронов, Аввакум Петров и иже с ними — наложили столь густой отпечаток на время патриаршества Иосифа, что даже исправление церковных книг стали связывать впоследствии с деятельностью будущих «расколоучителей».
«Святейший патриарх Московский Иосиф, — писал в конце XVII в. известный историк раскола митрополит Сибирский и Тобольский Игнатий Римский–Корсаков, — муж престарелый, все исправление книг возложи на совет вышеупомянутых протопопов и попов», вроде бы позаботившихся о том, чтобы вставить в книги положения, на которые потом опирались староверы [209].
Что это не так, ясно показал митрополит Макарий. Но и он, по сану своему, должен был утверждать, будто справщики государева Печатного двора при Иосифе «привнесли в печатные книги несколько неправых мнений, послуживших впоследствии поводом к расколу, каково особенно мнение о двуперстии для крестного знамения» [210].
Борьба официальной Церкви со староверами не позволяла справедливо разобрать историю книгопечатания при Иосифе. Даже в конце XIX в. ученый, пытавшийся объяснить, что «древние наши церковные чины и обряды никогда никем (в особенности в книгопечатании. — А. Б.) унас не искажались и не портились, а существовали в том самом виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков», подвергался злобным гонениям [211].
Вдаваться в вековые споры о книжной справе при Иосифе нам нет нужды, поскольку его личное влияние на книгоиздание весьма сомнительно. Отметим только, что книг было издано много — более 36 названий, — как ни при одном из прежних патриархов, и притом разнообразных, отразивших превеликую смуту в умах московских справщиков, испытывавших, с одной стороны, давление «ревнителей», с другой — настоятельную необходимость просвещения.
Иосиф тоже был смущен этой странной смесью фанатизма и прозрения необходимости «свободных учений», между которыми колебалась при нем Русская церковь, прежде чем пасть в бездну раскола. Патриарх, конечно, признавал, что «ученье свет, а неученье тьма», однако возможные источники знаний представлялись подозрительными.
Католический и в особенности протестантский Запад вызывал у «благочестивых» православных аллергию; сильно жаловавшиеся на наступление «немцев» жившие под турком греки и утесняемые в Речи Посполитой православные украинцы порождали опасения слишком явными притязаниями на роль «учителей». Те и другие издавна стремились просвещать богатых московитов с ясно выраженными меркантильными намерениями.
Патриарха эти пришлецы расстраивали, как ясно показало дело «премудрого учителя» архимандрита великой константинопольской церкви Венедикта. Его прибытие в Москву было основательно подготовлено еще при Михаиле Федоровиче Палеопатрасским митрополитом Феофаном. От имени Константинопольского патриарха Парфения тот упорно доказывал государю необходимость завести в Москве греческую типографию и училище.
Жалостная история о том, как католики и протестанты наводняют православный Восток своей печатной продукцией, смущая «греков» замаскированными в церковных и святоотеческих книгах ересями, произвела впечатление на московские власти.
Идея печатать в Москве «неповрежденные» книги для греков была привлекательна, но для царя Михаила несколько преждевременна. А мысль о греческом учителе для просвещения московских детей в области философии и богословия «на греческом языке и русском» выглядела подозрительно даже с точки зрения цели.
Благодаря училищу, говорил митрополит, среди россиян подготовятся знающие люди, которые станут переводить неповрежденные греческие книги и исправлять по ним прежние переводы. Получалось, что именно милостынесоискатели владеют истиной, которой доселе полновластно обладало московское духовенство во главе с самим патриархом!
Прибывший в 1646 г., уже после воцарения Алексея Михайловича, учитель Венедикт вполне подтвердил эти опасения. Он направлялся в Москву за милостыней для своего монастыря, где имел училище богословия, только задержался в Киеве для преподавания греческого языка в коллегиях митрополита Петра Могилы, пока Феофан не побудил его спешить в Россию «для учения и печати».
Ученый грек не преминул высокомерно отозваться о москвичах, которые думают, что «они великие мудрецы и ученые», и получил суровую отповедь на тему талантов, которые даются исключительно от Бога. Никто не должен величать себя учителем и богословом, заявили Венедикту, но лишь принимать такую похвалу из чужих уст. Апостол Павел, напомнили греку, более других потрудившийся в богословии, считал себя меньшим из апостолов. Особенно же при патриархе неприлично и крайне дерзко младшему по сану называть себя учителем и богословом. Не следует забывать, как Господь обличал книжников и фарисеев, которые величали себя учителями!
Посрамленный основательностью московского чинопочитания, ученый грек отбыл на родину с пристойной милостыней. Более преуспели киевляне, также претендовавшие на роль учителей. Еще в 1640 г. Петр Могила просил царя Михаила создать в Москве обитель для иноков Киевского Братского монастыря, где они могли бы обучать россиян славяно–греческой грамоте.
При новом государе царский фаворит Федор Михайлович Ртищев создал такой монастырь и призвал с Украины «иноков, изящных во учении грамматики славенской и греческой, даже до риторики и философии». Царь, в свою очередь, просил в 1649 г. нового Киевского митрополита Сильвестра Коссова прислать в Москву знатоков греческого и латыни для подготовки к печати славянской Библии.
